С 1 января мы начинаем писать историю нового десятилетия 20-х годов
XXI века. Самое время зафиксировать, какими остаются в истории
2010-е.
Превращение современников в классики, рождение отечественного
метамодернизма и попытка по-новому интерпретировать революцию 1917
года по просьбе The Village Игорь Кириенков, редактор Bookmate
Journal и автор телеграм-канала I'm Writing a Novel, выбрал тексты,
которые определили русскую литературу уходящего десятилетия.
Метель
ВЛАДИМИР СОРОКИН
Кто как, а Владимир Сорокин въехал в 2010-е на дрожках, запряженных
маленькими, размером с куропатку лошадьми. Метель играет с топосом
закружились бесы разны: описывая, как в недалеком будущем доктор
Гарин везет в деревню вакцину от загадочного боливийского вируса,
автор кивает гениям прошлого в первую очередь Пушкину (заложившему
основу этого сюжета в отечественной классике), Толстому
(опубликовавшему в 1895-м Хозяина и работника) и Булгакову
(развивавшему тему врача-подвижника в провинции в Записках юного
врача), но это, конечно, не только почтительный книксен. Метель
важная часть оригинальной сорокинской мультивселенной, которая была
начата еще Голубым салом; текст про ползучую китаизацию неведомых
равнин; еще один разбор-разлом традиционной сюжетной схемы русской
литературы хотя, может быть, не такой радикальный, как в рассказах
или Романе. Эта книга счастливо равноудалена, с одной стороны, от
памфлетных Дня опричника и Сахарного Кремля, а с другой от Теллурии
и Манараги с их привольной футурологией; Сорокин впервые в карьере
попробовал вообразить себя благообразным писателем для
старшеклассников, и до чего же этот образ оказался ему впору.
Безоговорочный ровня титанам сорокинский статус был окончательно
закреплен в конце десятилетия: сначала благодаря посвященной Норме
статье Елены Макеенко (вечная память) на Полке, потом
документальным Сорокин трипом.
Горизонтальное положение
ДМИТРИЙ ДАНИЛОВ
Образцовый в своем роде антитриллер роман о неприметной (проснулся
съездил прилег) жизни, написанный таким же протокольным языком;
хроника выгорания изнурительно подробная и потому какая-то особенно
проникновенная. Поэт, драматург и писатель Дмитрий Данилов лучше
прочих в 2010-е уловил гул (ну или вой) повседневности, схватил в
своих стихах, пьесах (Сережа очень тупой, Человек из Подольска) и
прозе ритм миллионов соотечественников людей, у которых просто нет
сил на какие-то сложные умственные конструкции и многосоставные
эмоции. Левые критики могут прочитать этот текст как ценное
свидетельство о состоянии человеческого духа при позднем
капитализме. Литературоведы обнаружат в книге стилистические
новации в духе французского писателя Алена Роб-Грийе, бредившего
подробностями и тщательно обставлявшего предметами свои романы. Ну
а читатель, который по несколько часов в день проводит в метро и
электричках, с высокой вероятностью узнает в этой истории себя и
поразится, что про него или нее сегодня пишут большую прозу, что
настоящие литературные авангардисты на личном опыте знают, что
такое белое вино Изумрудная долина, гостиница Норильск и
неотступное хотение спать.
Лавр
ЕВГЕНИЙ ВОДОЛАЗКИН
Специалист по древнерусской культуре Евгений Водолазкин мог стать
большой литературной звездой еще в нулевых, но тогда на его
Похищение Европы (2005) и Соловьева и Ларионова (2009) мало кто
обратил внимание. Именно Лавр эпическая и одновременно интимная
книга про средневекового знахаря, полная неслучайных анахронизмов
(отсюда авторское жанровое определение неисторический роман),
составила ученому славу русского Умберто Эко; занимающийся довольно
узкой темой исследователь неожиданно для себя самого превращается в
известного на всю страну беллетриста. Дело тут, вероятно, в том,
что проза Водолазкина традиционная, но с различимым модернистским
смещением оказалась созвучна настроениям читающей публики первой
половины 2010-х: он предложил комфортную, но не архаичную модель
письма, соединив условно интеллектуальность и эмоциональность,
разум и чувства. На Западе последние десять лет это, отсылая к
текстам Дэвида Фостера Уоллеса и Дэйва Эггерса, называют
метамодернизмом, и Водолазкина (почему нет) вполне можно назвать
одним из первых русских представителей этого направления. Отметим,
что до конца 2010-х он выпустил еще два романа: Авиатор (2016) и
Брисбен (2018), регулярно попадая во всевозможные короткие списки и
в раздел культуры The Guardian.
Время секонд-хэнд
СВЕТЛАНА АЛЕКСИЕВИЧ
В 2010-х Нобелевскую премию по литературе вручили писательнице,
которая сочиняет на русском языке. То есть как сочиняет: Светлана
Алексиевич стала лауреаткой одной из самых престижных книжных
наград в мире за многоголосное творчество, работая, скорее, как
монтажер, соединяющий реплики-судьбы в масштабное историческое
полотно. Ее Нобеля хочется уподобить Оскару, который против всех
правил вдруг дали документальному фильму; теперь это (журналистика,
публицистика, научпоп в широком смысле нон-фикшн) тоже может
считаться высокой словесностью: санкция получена. Время секонд-хэнд
последняя на сегодняшний день книга Алексиевич посвящена
растерянности (пост)советского человека после либеральных
экономических реформ. Автор трактует 90-е как эпоху колоссальных
потрясений, период эмоционального обвала и утраты ориентиров: ее
герои не беспечные рейверы, пользующиеся новыми возможностями, а
те, кого логика рынка чуть не вынесла в кювет. Читатель этой
довольно монотонной, несмотря на постулируемую полифонию интонаций
и мнений, прозы вправе задаться вопросом о писательской технике
Алексиевич, пределах ее вмешательства в пассажи персонажей, но не
отметить интерес к одному из самых неоднозначных периодов
российской истории невозможно.
Любопытным образом Алексиевич стала важной фигурой для современного
кино и ТВ: создатель Чернобыля Крэйг Мэйзин черпал вдохновение в
Чернобыльской молитве, а Кантемир Балагов задумал Дылду, прочитав У
войны не женское лицо.
Живые картины
ПОЛИНА БАРСКОВА
До этой книги читатели знали Полину Барскову по меньшей мере в двух
ипостасях: как одного из самых ярких русских поэтов и как глубокого
исследователя ленинградской блокады. В прозаических Живых картинах
эти две оптики накладываются друг на друга и создают уникальный
эффект: как будто абстрактно-исторический ужас, отделенный от нас
70 годами мирной, в общем, жизни, становится нашим естеством. Не то
чтобы Барскова специально норовит уколоть читателя, рассказывая о
том, что переживали обитатели осажденного города, или советские
писатели, аллегорически изложившие свой опыт сопротивления системе
в рассказах о природе, или она сама ты сам как-то срастаешься с
этим точными, резкими, местами таинственными предложениями.
Невозможно себе представить, чтобы такая манера вдруг стала
доминировать в русской словесности, но это, безусловно, откровение
для тех, кто все 2010-е ждал возможности принципиально иного письма
не разбиравшегося с советским детством на языке условного Нагибина
и не пытавшегося оригинальничать, тиражируя, к примеру, набоковские
приемы. В 2015 году книга взяла премию Андрея Белого награду, уже
больше 30 лет привечающую поиск и эксперимент; абсолютно
заслуженно.
Жития убиенных художников
АЛЕКСАНДР БРЕНЕР
Не то мемуары, не то записки арт-критика, не то манифест о
свернувшем не туда современном искусстве бренеровские Жития плохо
поддаются строгим жанровым определениям, зато предлагают читателю
экстремальный опыт сосуществования с автором: злым, остроумным,
наделенным исключительным языковым чутьем. Легендарный
перфомансист, который на поводке водил Кулика по Москве, вызывал
Ельцина драться на Лобном месте и рисовал доллар на картине
Малевича, совершил на бумаге, может быть, самую дерзкую свою акцию,
здорово спутав карты тем, кто наблюдал за литературой в 2010-е.
Бренер явил собой новую инкарнацию Эдички (образ, от которого сам
Лимонов в последние годы почему-то открещивается), вернул в русскую
прозу интонацию хамоватой сентиментальности, не имеющей, однако,
ничего общего с комбатантскими стенаниями другого героя эпохи
офицера, политика и автора Обители Захара Прилепина. Бренер не
столько как автор, сколько как герой много рисуется, но с куда
большим азартом он рисует окружающих. В каком-то смысле его книга
относится к традиции не слишком дружелюбного шаржа, который,
однако, сообщает о человеке куда больше, чем почтительный портрет в
интерьере. Успех Бренера в определенных кругах стимулировал интерес
к прозе художников в целом: так, в коротком списке НОС-2019
оказались Моабитские хроники Юрия Лейдермана, а плодовитый, как
всегда, Павел Пепперштейн снова стал любимым писателем
инфлюенсеров, не вылезающих из Мутабора. Как и после выхода
Мифогенной любви каст в начале нулевых.
Петровы в гриппе и вокруг него
АЛЕКСЕЙ САЛЬНИКОВ
Автор, претендующий наравне с Гузель Яхиной, Евгенией Некрасовой и
Александром Стесиным на статус главного открытия десятилетия;
роман, который обсуждали с тем же жаром, что и Маленькую жизнь
Ханьи Янагихары. Сальников оказался объектом на редкость
естественного обожания, и это нельзя списать на маркетинговую
спецоперацию или заговор критиков. Книгу про диковатое семейство
Петровых, вместе и поодиночке галлюцинирующих в канун Нового года,
как водится, несколько захвалили в прессе и телеграм-каналах, но
это не так важно: в России появился текст и писатель, которых
вполне можно представить в букеровском или пулитцеровском
шорт-листе; тот самый чаемый премиальный нормкор с сюжетом,
своеобычным синтаксисом и (еще одно отрадное обстоятельство)
немосковским местом действия. Другие вещи Сальникова дебютный
Отдел, третий роман Опосредованно приняли гораздо сдержаннее, но и
у них есть свои фанаты (естественная опять же ситуация, когда
читатели предпочитают не всеми признанный хит, а что-то более
завиральное). Впрочем, как раз на бестселлер заглядываются мастера
культуры из смежных сфер: зимой в Гоголь-центре можно будет увидеть
спектакль Антона Федорова по Петровым, а в кино похоже, сразу после
каннской премьеры фильм Кирилла Серебренникова с Чулпан Хаматовой и
Иваном Дорном. Что сказать: ровно так и создается новый (Сальникову
41) культурный истеблишмент, который будет диктовать правила в
2020-е или решительным образом их нарушать.
Рассказы
НАТАЛИЯ МЕЩАНИНОВА
Школа, Еще один год, Аритмия, Сердце мира, Шторм Наталия Мещанинова
поучаствовала как сценаристка или постановщица в несколько
важнейших телевизионных и кинематографических проектах десятилетия.
На экране это почти всегда были истории про других:
девятиклассниках и их семьях, провинциальных врачах,
коррумпированных полицейских. В свою очередь, Рассказы проза с
очень выразительным авторским я, в которой автор находит новый,
невероятно раскованный способ описания травмы, физического и
психологического потрясения от столкновения с жестокой реальностью.
Этот короткий сборник о боли и страдании производит впечатление,
сопоставимое с Маленькой жизнью: эффект обухом по голове тот же,
просто потребовалось меньше страниц. Пока непонятно, продолжит ли
Мещанинова писать прозу или бесповоротно сосредоточится на кино, но
факт остается фактом: в 2010-е годы в русской литературе появился
язык для описания абьюза главным образом благодаря этой книге с
убитой Лорой Палмер на обложке.
Памяти памяти
МАРИЯ СТЕПАНОВА
2010-е, помимо прочего, ознаменовались серией переводов крупнейшего
немецкого писателя конца XX начала XXI века В. Г. Зебальда, и поэт
Мария Степанова была одним из главных его энтузиастов. Ее
собственная книга роман, эссе, автофикшн, опыт семейной истории
одновременно продолжает вдумчивую зебальдовскую работу со временем
и памятью и уходит немного в сторону, обращаясь сразу к нескольким
интеллектуальным традициям. Это очень европейский текст, который не
желает топтаться между родимыми осинками, несмотря на всю к ним
нежность; автор безо всякого, однако, гонора стремится на равных
вступить в разговор с влиятельными мертвецами, цитируя не кумиров,
но, как сказал бы скончавшийся в 2018 году Олег Юрьев, сотоварищей
по выживанию. Дерзость ума и стилистический блеск произвели
довольно ошеломительный эффект: стало понятно, что в русской
литературе буквально на наших глазах появился шедевр и что его
способны оценить даже те институции, которые мы привыкли ругать за
робость и косность. Памяти памяти принесла Степановой Большую
книгу, и это, пожалуй, самое смелое и самое бесспорное решение жюри
за десятилетие, лучше не было.
Дом правительства
ЮРИЙ СЛЕЗКИН
АСТ: Corpus, 2019
Книга русско-американского историка Юрия Слезкина вышла на
английском в 2017 году аккурат к 100-летней годовщине революции.
Русская версия добралась до родины автора только через два года все
потому, что он, по сути, переписал текст. Эта огромная работа,
посвященная обитателям Дома на набережной, оказалась тут в
двусмысленном положении: лежащая в ее основе привлекательная и
очень спорная концепция большевики это милленаристская секта
послужила хорошей вывеской для потенциальных покупателей, но что-то
подсказывает, что слезкинский волюм осел на полках, как сказали бы
в пушкинские времена, неразрезанным. Между тем Дом правительства
написан скорее прозаиком, а не кабинетным ученым; скрупулезно
подобранный материал выстроен абсолютно в романной логике, и
упомянутые в аннотации Толстой и Гроссман лишь две великие тени,
которые тревожит автор. Во многом это трибьют Юрию Трифонову
недооцененному писателю, осмыслявшему советскую систему изнутри, с
позиции наследника красной аристократии, почти целиком истребленной
в конце 30-х. Россия готовится перейти в 2020-е, не доспорив про
Гражданскую войну и всемирно-историческое значение Октября, и,
может статься, книга Слезкина окажется одним из текстов, которые
помогут если не примириться с историей XX века, то увидеть ее во
всей пугающей и захватывающей сложности.
